Обратная перспектива - Страница 101

101

…Было это аккурат в двадцать девятом году. Я тогда в Сарапуле проживал, не высовывался, работал в ремонтно-механической мастерской. И вот однажды возвращаюсь после смены домой, черт те что, ноги как ватные, совсем не идут, испарина вдруг прошибла, сердчишко туда-сюда, как дырявый насос. Все, думаю, заболел. Грипп у нас какой-то заморский тогда свирепствовал. Главное, ничего другого в голову не пришло. Расслабился, значит, я, врос в спокойную жизнь… И вот поднимаюсь к себе по лестнице, осторожно, за перила держусь, думаю, врежу сейчас водочки грамм сто пятьдесят, чайку с малиной потом, через пот все и пройдет, вдруг вижу – вот тебе, Муся, ежовый хрен! На площадке третьего этажа, где, значит, комнату я снимал, стоит не кто иной, как командир тогдашнего нашего заградительного отряда товарищ Башковитов Артем. Замечательно, что узнал я его сей же момент, морда, правда, разъехалась – во, вся в пятнах, изрытая, как вареный буряк, петлицы на гимнастерке малиновые, фуражечка, бог ты мой, с синей тульей, служит, значит, в ОГПУ, улыбочка какая-то скошенная на скулу – потом уже выяснилось, что у него левая-то половина лица после ранения парализована, – а все равно узнал, как не узнать. Привет, говорит, Егор, рад тебя видеть, агент Зоркий Глаз, боевой мой товарищ по революционной борьбе… Привет, говорю, командир, а ты, я гляжу, «шпалу» себе уже заимел, складывается, значит, жизнь, в гору пошел?.. Ну, не без этого, отвечает, – и перекашивает улыбкой скулу, – а за тебя, боец Сохов, мне вторую шпалу дадут… Что ж, говорю, поздравляю. Здоровье как, спрашиваю, ничего не болит?.. Да че ж, отвечает, на здоровье пока жалоб нет. В таком месте работаю, где за здоровьем нашим следят… А как, спрашиваю, меня нашли, интересно… А вот так, говорит, и опять лыбится весь, вот так тебя и нашли. Как в нашей советской песне поется: кто ищет – тот, значит, найдет… И вот беседуем мы со смешочком, как два приятеля, приветливо так, не торопясь, я даже прикидываю, как можно было бы его тихо убрать, и тут чувствую, ё моё, что еще двое, по крайней мере, на верхней площадке стоят, и еще человека четыре, не меньше, с улицы подошли: уже в парадной, заныкались, караулят внизу. Не может быть, чтобы не подстраховались. Я, во всяком случае, так бы и поступил. Поставил бы двоих сверху, четверых – за спиной. Ну а товарищ Артем Башковитов, думаю, не глупее меня. Был бы глупее – давно бы уж гнил в земле. В общем, думаю, прилип агент Зоркий Глаз. Не грипп это, а чума, сейчас меня вместе с ней на девять граммов и завернут. Пожил ты, значит, Егор, подышал воздухом революции, был никем, а стал всем, теперь, значит – слезай… И одна только мысль крутится в голове: хорошо, что с Дарьей моей успели расстаться, может быть, повезет, проскочит она сквозь бредень, не зацепят ее…

…Много чего странного я там повидал. Вот, например, товарищ Дзержинский, который скончался от сердечного приступа еще в двадцать шестом году. Похоронили его у кремлевской стены. Ну, похоронили и ладно. Честь, значит, и слава революционным вождям!.. А тут смотрю – как огурчик. Кожа только высохла, потемнела, отслаивается на костях; нос, как обмылок желтый, вперед торчит; зубы тоже – вперед, ну после смерти, конечно, красивей не станешь. И еще почему-то поворачивать он не умел. Идет, значит, по коридору, упрется в стену грудью, руками, лбом, елозит, елозит всем телом по ней, пока кто-нибудь не заметит, за плечи не повернет. Или, скажем, отдел постклинической морфологии. Удалось туда как-то одним глазком заглянуть: стоит длинный стол, стеклом сверху закрыт, трубки, трубки какие-то снизу присоединены, по бокам – капельницы, капает в них раствор, а на столе, мать моя женщина, две натуральных человеческих головы. И не то чтоб макеты или там заспиртованные, как в Ленинграде, в Кунсткамере, публике напоказ, а – живые, обе ко мне глаза повернули, чего-то быстро моргают, разевают в панике рты… Прочел я позже роман «Голова профессора Доуэля». Ну, думаю, писатель Беляев тоже что-то об этом знал…

…Кое-что доктор Кадмони мне объяснил. Дескать, ежели в чистенький, светлый дом, построенный по последнему слову науки и техники, поселить нынешних наших людей, тех же рабочих, тех же крестьян, которые чуть ли не в землянках живут, то через год они превратят его в грязный барак, потому что даже не представляют, что можно жить как-то иначе. Нельзя, дескать, возвести хрустальный дворец, пока нет рецепта этого самого хрусталя. Нельзя обустроить на земле светлое будущее, коммунизм, пока не удастся создать нового человека, способного этот мир поддерживать и развивать. А чтобы его, то есть нового человека, создать, чтобы очистить биологический материал от мерзких, животных инстинктов, надо пробудить в нем неслыханные способности: пересечь ту черту, которая отделяет человека от божественного творца… «Остров доктора Моро» советовал мне почитать, а еще – рассуждения о сверхчеловеке какого-то безумного немца… Одержимый он был, доктор Кадмони: глаза сверкают, слова неразборчивые в горле кипят, по коридору как угорелый несется – только посторонись, спал, говорили, в сутки всего четыре часа: два часа ночью, два часа днем…

…Ну, оглядываюсь, конечно, по сторонам. В мавзолее-то я, хоть в Москве сколько-то жил, никогда прежде не был. Полумрак, значит, горят два пятиугольных зеленоватых светильника, и от этого света, как от растертой травы, лицо у товарища Сталина – будто умер он дня четыре назад. И так-то он был весь рябой, кожа дряблая, нездоровая, словно черти на ней молотили горох. А тут – просто плесень с разводами, слабо белесая по краям. Доктор Кадмони в кресло его усадил, руки – на подлокотники, на лоб обруч с красной пентаграммой надел. А на площадке, которая от остального пространства отделена чем-то вроде бетонного рва, лежит, как в стеклянном аквариуме, товарищ Ленин: руки вытянуты вдоль тела, глаза закрыты, такой маленький, как ребенок, еще даже, кажется, меньше, чем в жизни был. Освещен уже не зелеными лампами, а ослепительно-белыми, и от того представляется, что не столько он мертвый, сколько не до конца живой. Те двое, в балахонах расшитых, что вместе с нами пришли, воздели руки, зазвенели у них бубенчики на рукавах, и оба жалобно так замяукали, точно котята, которых не кормили с утра… И свет зеленый, в рефлекторах, тут же начал мигать: туда-сюда, как будто замыкает у них электрическое реле… Ага, думаю, что-то мне это напоминает… Только поют они как-то не так, визжат, конечно, стараются, тоненько подвывают, однако потусторонний озноб, как тогда, в Осовце, от этого не берет. Лишь покалывает меня по всему телу, лишь щекочет, будто кровяными ворсинками изнутри. Тем не менее товарищ Ленин вдруг открывает глаза, сгибает руки в локтях, так что пальцы у него теперь направлены вверх, подергивает ногами и начинает что-то вещать, не поворачивая головы. А голос – утробный, низкий, глухой, как будто выходит из-под воды. Или как будто пластинку пустили на замедленные обороты. Сплошное мрр-мрр… гнм-гнм… бдлы-бдлы… Ни одного слова в этой какофонии не разобрать. Зря доктор Кадмони понадеялся на меня. Сам, вижу, откинулся в кресле, обмяк, как мешок, глаза закатились, пальцы, будто у припадочного, подрагивают. Товарищ Сталин, между прочим, точно такой же. Разве что волосы дыбом, словно наэлектризованные: искорки мелкие, красноватые проскакивают по ним. Ну, а про тех, что с маузерами за ним стоят, и говорить не приходится – окостенели оба, как соляные столбы. Ага, снова, думаю, настала моя минута. Поднимаюсь со стула, оглядываюсь – никто ни гу-гу, прохожу между ними – ни глазом, ни ухом не шевелят… Коридорчик там крохотный… ступеньки какие-то вверх… дверь на засове… но я этот засов – напрягся, вбок оттянул… Смотрю: ё моё, оказывается – Красная площадь… булыжник… ночь… пустота… нигде ни единого человека… Часовые, что в карауле стоят, чувствую, зыркнули по-лошадиному на меня, но по уставу – молчат, не их это дело… Подскакивает откуда-то крепкий милиционер. Докладывает: Сержант Корольков! За время дежурства никаких происшествий не наблюдал… Видно, что перепуган до смерти: глаза навыкате, пятна нездоровые на щеках… Молодец, говорю, сержант Корольков, правильно бдишь… Отвечает под козырек: служу трудовому нар

101