Обратная перспектива - Страница 124

124

Картина, которая передо мной предстает, впечатывается в память надолго. Даже сейчас, по прошествии полугода, я могу без особых усилий ее воссоздать. Света в комнате действительно нет, однако темнота здесь весьма относительная. Причем это именно темнота, а не тьма, скорей даже – сумерки, позволяющие различить очертания, поверхности и углы. И первое, что бросается мне в глаза, – это то, что прямо напротив меня, вместо простенка между могучим кожаным креслом и широкой тахтой, зияет как бы черный провал от пола до потолка – угольный бездонный мешок, где со змеиной упругостью сплетаются спирали тусклых огней. Они коричневого, какого-то застойного цвета, точно нарывы, готовые лопнуть в любой момент, причем их припухлости то вспыхивают, то медленно угасают, то сжимаются, то, распускаясь, демонстрируют бородавчатую кайму – эта омерзительно-завораживающая игра буквально парализует сознание. Словно ворочается в темноте спрут громадных размеров, пульсирует, напрягается, прокатывает волну за волной, пытаясь кожистой массой своей протиснуться оттуда сюда. Главный свет исходит, впрочем, не от него. Фиолетовое сияние источает Ирэна, раскинувшаяся по креслу. Она, как я вижу, полностью обнажена, волосы ее разметаны по меховой, теплой накидке, в которой шевелится ворс, а все тело будто вылеплено из глубоководного льда – пылает донным огнем, люминесцирует реликтовой мерзлотой. Ее обхватывают два щупальца, выходящих из мрака: одно под грудью, оплетая все тело плотным серым кольцом, а другое стекает по бедрам и втыкается между ног. Оба щупальца также – то вздуваются, то опадают, то сжимаются в кожистую гармошку, то распрямляются ребрами дуг, и сама Ирэна, подчиняясь этому сложному ритму, то выгибается, то откидывается, то скукоживается как эмбрион, то вся радостно раскрывается. Стон, который она издает, – это стон мучительного наслаждения. Веки ее поднимаются, зрачки расплывчаты от блаженных слез.

– А… это ты… – ломким голосом говорит она. – Подожди… подожди… сейчас… Я… скоро… освобожусь…

Она гладит ладонями щупальце, теребящее грудь, прижимает его к себе, наклоняясь, страстно целует, и одновременно в провале стены, края которой как бы немного дымятся, в антрацитовой бездне, уходящей неизвестно куда, приоткрывается круглый янтарный глаз размером с чайное блюдце. Это именно глаз – перечеркивает его вертикальная полоска зрачка, видна мутная пленка, свисающая по окружности бахромой, и смотрит он на меня с каким-то презрительным равнодушием – точно на студень медузы, погружающейся в водную глушь.

Интересна моя реакция на этот гиньоль. Она выглядит парадоксальной, хотя позже я прихожу к выводу, что все было вполне естественно. Так вот, я не вскрикиваю, не отшатываюсь, не пытаюсь заслониться от Ирэны рукой, не впадаю в беспамятство, не стукаюсь лбом о косяк, я просто как воспитанный человек, узревший неприличную сцену, негромко говорю: «Извините», – и осторожно, почти бесшумно вновь затворяю дверь. Действую я как-то автоматически. Не знаю, откуда взялась такая уверенность, но я отчетливо понимаю, что мне ничего не грозит. Я не пугаюсь даже мягких шлепков, раздающихся позади, когда щупальце, вырвавшееся из комнаты, устремляется за мной в коридор. Я в это время уже нахожусь в помещении офиса и, чуть задержавшись в прихожей, с болезненным любопытством смотрю, как оно, брякнув ручкой дверей, выпадает сквозь образовавшуюся щель на линолеум. Я даже успеваю заметить, что испод у него не серый, а желтовато-коричневый, и что язвы огней, продолжающих слабо мерцать, расположены на кольчатых мелких сегментах.

Впрочем, меня это не особенно занимает.

Я и так увидел все, что хотел.

На улице я оборачиваюсь и бросаю прощальный взгляд на окно. Шторы в квартире задернуты, но фиолетовый отблеск за ними по-прежнему ощутим.

Только теперь я чувствую некоторое волнение.

Видимо, потому, что знаю – я сюда уже никогда не вернусь…

10. Кетер

Ровесник века. Скрипт магнитофонной записи, сделанной в начале 1980‑х гг.

…А за углом, за дощатым забором, Марья Степановна, мать наша спасительница, стоит. И чувствуется, что давно тут стоит: трава, которая у забора, взад и вперед истоптана вся. И вот бросается она мне навстречу, глаза в пол-лица, платок съехал, губы прыгают, ботики у ней все в грязи, сообщает, что Григория Соломоновича ночью арестовали, обыск в квартире был, под утро, в пять часов, его увели. А сейчас, говорит, идет обыск у него в кабинете: открыли сейф, просматривают бумаги, лекарства, которые он по инструкции там хранил, все переписывают, оформляют на протокол… Ну, она как это увидела – сразу ко мне. Домой идти не решилась, тут, в Никоньевском переулке, ждала… Спрашивает: «Что ж будет теперь, Егор Иванович?..» А я думаю: ну, не зря у меня сегодня ноги на работу не шли. Правда, лёгонько так, будто бы прихворнул. И только подумал про это, вдруг – бац! – прошибает меня цыганский пот, коленки будто резиновые, ступней не чувствую, вокруг все качается, чуть не упал. Похуже, чем в двадцать девятом году, когда товарищ Артем Башковитов явился собственной персоной за мной… Вот, думаю, оно что… Вот, значит, как оно складывается теперь… К счастью, на этот случай давно уже у меня было все решено. Говорю Марье – ты, дескать, Марья, давай вертайся назад, спохватятся, искать тебя будут, тоже нехорошо, а если про меня спросят, скажешь, что позавчера еще, дескать, уехал по приказу в командировку, в Главсанупр заявки на оборудование повез, ничего больше не знаешь, не ведаешь, дурочку из себя строй… Марья лишь кивала после каждого слова, побежала, крикнула, обернувшись: «Егор Иванович, спаси тебя бог!..» Ну, а я, значит, обратно – паспорт, командировочное удостоверение прихватить, еще зимой, как чувствовал, выписал его сам себе: печать, подпись, число только какое нужно поставь, ну и конечно, чтобы Настасью предупредить. Слава богу, без слез – тоже давно ей все объяснил…

124