Обратная перспектива - Страница 44

Ну и язык был у той эпохи! Впрочем, нынешний чиновничий волапюк нисколько не лучше. Там хотя бы было ясно – о чем. А сегодня читаешь, вчитываешься, перечитываешь, пытаешься выловить смысл – ни хрена. Как будто это послания инопланетян, в человеческой речи им адеквата нет.

Главное, что я получаю независимое подтверждение. Если три источника, не связанные друг с другом, свидетельствуют об одном, значит, данный факт имел место быть. Товарищ Троцкий действительно приезжал в Осовец. Интересно, какого черта его сюда понесло? Ведь жарким летом 1918 года большевики терпят полный и окончательный крах. В стране нет мира: «озверелая буржуазия», несмотря на все социалистические призывы, продолжает мировую войну; парализован государственный механизм: нет людей, в министерствах продолжается саботаж царских чиновников; остановились фабрики и заводы: нет сырья, страшными пальцами торчат в небеса тысячи мертвых труб; элементарно нет денег: заработную плату служащим и рабочим выдают натуральным пайком. И что это за паек? Четыреста граммов хлеба в день, четыре ржавых селедки в месяц, в столовых выморочных учреждений – пшенная каша без соли, морковный чай. Где счастье трудового народа? Где всеобщее братство? Где царство свободы и справедливости, которое обещала новая власть? Все силы, какие только в России есть, восстают против большевиков. Удары становятся все прицельней и наносятся уже в самый центр. В конце июня в Петрограде убит Володарский, член Президиума ВЦИК, комиссар печати, пропаганды и агитации. Скоро там же будет убит Урицкий, начальник Петроградской ЧК. И в этот же день на заводе Михельсона в Москве эсеркой Фанни Каплан (если это только она) будет тяжело ранен Ленин. Растрескивается революционная почва, рвется изнутри смертельный огонь. С какой стати понадобился наркому Троцкому затерянный в глуши Осовец?

И интересно, как сохранился этот драгоценный листок? Еще в 1924 году товарищ Сталин, безо всякого Орвела осознавший, что «кто управляет прошлым, тот управляет будущим», назначил своего помощника И. Товстуху в Институт Ленина, только что организованный при ЦК РКП(б), – началось изъятие документов, противоречащих сталинской версии революции и гражданской войны. Архивы чистили потом еще лет пятьдесят. А уж бумаги, где упоминалось проклятое имя Льва Троцкого, изымались и уничтожались в первую очередь. Впрочем, Юлия (о которой речь впереди) объяснила мне, что здесь имелось редкое стечение обстоятельств. Данный документ вообще никогда не входил в официальный архив, он лежал как подстилка, в подсобке под громадной коробкой бумаг. Никто на него внимания не обращал. Только пять лет назад, когда в здании наконец начали делать ремонт, коробку вынесли и этот экземпляр извлекли. Видите, он даже не пожелтел: до него, вероятно, не доходили ни воздух, ни свет.

Вот уж действительно повезло!

Ведь мог раствориться во тьме, сгореть в топке, превратившись в неосязаемый дым.

А еще удача мне сопутствует в том, что директор архива Елизавета Ануфриевна Могияр, женщина такого роста и статей, от которых любого нормального мужика бросит в дрожь, увидев на моем направлении подпись «П. А. Иванов», затрепетала, как весенний цветок.

– Как там Петр Андреевич поживает? Я у него когда-то защищала диплом. А потом он мне написал отзыв на кандидатскую диссертацию…

У нее розовеют щеки. Я, честно говоря, поражен. Ай да Петр Андреевич наш! Ай да тихий наш, незаметный, всегда приветливый «Леонид Ильич»! Покорить такого великолепного гренадера – это ж надо суметь. Да от одного начальственного зыка ее стекла в переплетах дрожат.

Я даже удостоен приглашения в директорский кабинет, где меня поят чаем, угощают печеньем и подробно расспрашивают о нынешнем статусе и делах Петра Андреевича. При этом Елизавета Ануфриевна кладет ногу на ногу, так что платье у нее на бедрах опасно трещит, подается вперед, чуть ли не касаясь меня напором мощной груди, вздыхает, как паровоз, и вообще демонстрирует очевидное женское благорасположение. К счастью, больше мне не удается ее лицезреть. Елизавета Ануфриевна, помимо директорства, возглавляет еще и городскую комиссию по культуре, обязанностей у нее – вагон, и она просто физически не может успеть везде.

Зато мне установлен режим наибольшего благоприятствования. Это то, о чем любой исследователь, работающий в архиве, может только мечтать. Потому что одно дело, когда тебе приносят слепую опись, номенклатуру хранения, ни о чем не говорящие загадочные инвентарные номера, попробуй угадать, где там что, и совсем другое – если при этом следует комментарий, краткая словесная расшифровка, экономящая массу времени и сил.

Не зря, видимо, прозвенел колокольчик.

Однако обнаруживается в бочке меда и своя ложка дегтя. На девственно-чистом бланке заказов, свидетельствующем о том, что кроме меня никто из серьезных историков эти папки не открывал, я неожиданно вижу знакомое факсимиле, и Юлия, к которой я немедленно обращаюсь, наморщив лоб подтверждает, что да, действительно, был такой человек, профессор, кажется доктор наук, из Москвы, неделю здесь просидел, серьезный, молчаливый такой, газетный этот листок, разумеется, отсканировал и остальные папки за восемнадцатый год тщательно просмотрел.

У нее что-то мелькает в глазах. Правда, с тем, что там мелькает, я разбираться пока не хочу.

Меня волнует другое:

– Старковский?

– Да… Вроде бы так…

И сердце у меня падает в бездонную пустоту.