Вот примерно в таком духе он мне писал. Кстати, тут у меня мелькнула любопытная мысль, обдумывание которой я перенес на потом. А Старковскому я вежливо отвечал, что в его построениях, к сожалению, слишком много очевидных натяжек. Оба сына Льва Троцкого, а также первая его жена и его сестра погибли уже тогда, когда он потерпел поражение. Это были не «личные жертвы», принесенные «темному божеству», а месть Сталина, руководствовавшегося, вероятно, традицией племенной войны: уничтожить не только врага, но и всех его кровных родственников, чтобы никто не мог отомстить. Кстати, так же он поступал и с другими своими политическими противниками. Фамилия Джугашвили, скорее всего, осетинского происхождения («дзуг» – «стадо, отара» овец), которой была придана грузинская форма, графема «дз» произносится здесь как «дж». Что же касается «генетической предрасположенности», на которую вы ссылаетесь, то хотя я в популяционной генетике ни в зуб ногой, но, разумеется, можно предположить, что в этнически изолированных сообществах, каковым были евреи в течение многих веков, происходит отбор мелких физиологических доминант – ну, например, как у индийцев, по крайней мере у большинства, нет в организме фермента, расщепляющего молоко, отсюда – культ священных коров, однако мне кажется, это все писано вилами по воде. Вообще кого можно считать евреем? Ортодоксальная традиция полагает, что лишь того, кто еврей этнически, а также исповедует иудаизм. Новая традиция относит к евреям всякого, у кого евреем является хотя бы один из предков, а насчет наличия веры скромно молчит. Новейшая традиция опирается преимущественно на самоосознание: если человек считает, что он еврей, – значит еврей. Мне представляется, что здесь важна не только генетика, но и культура, которая еще в древности образует некий специфический конформат и затем воспроизводит его из поколения в поколение. Это создает определенную конфигурацию психики – как национальной, так и психики отдельного человека.
Вот так примерно я Старковскому отвечал. Кроме того я напомнил ему о жертвоприношении Авраама (странно, что сам он этот элементарный пример не привел) – первый исторически задокументированный факт, когда человек сумел обратить на себя внимание бога; послал ему множество своих материалов о церковной политике большевиков в начальные годы советской власти – о «Шуйском деле», после которого начались репрессии против служителей церкви, о событиях вокруг Александро-Невской лавры в Санкт-Петербурге, где наломала дров госпожа Коллонтай, о кампании по вскрытию святых мощей, об изъятии церковных ценностей, о движении «обновленцев», о «церковном возрождении» в 1943 году. А в качестве демонстрации своей непредвзятости, свидетельствующей о том, что я готов принять любой культурософский концепт, лишь бы он был достаточно обоснован, перегнал ему курьезный факт, который случайно обнаружил в воспоминаниях Бьеркелунда: летом 1918 года в Петрограде, в районе, называемом «На Песках» (ныне это район Советских, бывших Рождественских, улиц) якобы родился ребенок с копытцами вместо ступней, весь волосатый, в козлиной шерсти и – заметьте! – с лицом товарища Троцкого. Пусть добавит к своим «косвенным доказательствам».
Одновременно я прорабатывал громадный литературный обзор, который подготовила для меня Ирэна. Касался он истории дьявола и, надо признать, сделан был очень качественно – со множеством точных ссылок, цитат, с синопсисами монографий, с конспектным изложением наиболее интересных идей. Полуфабрикат, разумеется, но – весьма продвинутый полуфабрикат, требующий в дальнейшем лишь легкой интеллектуальной обжарки. Из такого полуфабриката вполне можно было извлечь две-три серьезных статьи. Я только вздыхал. Мне бы такого помощника лет двадцать назад, был бы я уже и членкор, и чего-нибудь лауреат, и список публикаций у меня был бы длиной с километр. Забот бы не знал.
Однако выводы из этого обзора я сделал самые неутешительные. Любые знания о дьяволе (а, следовательно, и о боге), как бы их ни оценивать, сколь бы трудолюбиво ни ворошить, находятся в зоне принципиальной неопределенности, – критерия для их верификации нет. Можно ли в самом деле верить в странствия ведьм на шабаш, которыми полны рукописи прошлых веков, пусть даже они приводятся по независимым друг от друга источникам и совпадают в смысловой гравировке до мельчайших штрихов? Или можно ли верить в то, что табличка с тайным именем бога, брошенная в огонь, способна этот огонь погасить? Хотя, например, в Саксонии в 1742 году был издан специальный указ, чтобы такие таблички хранились в доме всегда – на случай, если вспыхнет пожар. Единственное «физическое» допущение, которое я еще мог как-то принять, что бог (или дьявол) представляет собой своего рода эгрегор – самостоятельную информационную сущность, влияющую на людей, концентрат общественного бессознательного, коллективный устойчивый «мем», если пользоваться терминологией Докинза. Здесь воспроизводилась ситуация мифа: существует то, во что верят все. А в более общем смысле к этой проблеме, видимо, применима была известная теорема Гёделя: бог по отношению к человечеству есть тот дискурс, который невозможно ни опровергнуть, ни доказать. Мы можем ввести его только в качестве аксиомы: сказать – бог есть, и получить одну модель мироздания, сказать – бога нет, и получить другую модель. Причем в физических, то есть материальных аспектах, обе модели будут практически совпадать. Отличием их, формальным «сдвигом по вере», можно запросто пренебречь. Вообще что это за бог такой, если он подчиняется математической теореме? Скорее не бог, а то самое нечто, как предложил называть данный феномен Старковский. Здесь сразу же возникало множество неразрешимых противоречий. Стоило тронуть концепт, и они просто бросались в глаза. Хвосты начинали торчать отовсюду, а я даже не мог, как некогда Тертуллиан, воскликнуть: «Верую, потому что нелепо!» – как раз веры, нерассуждающей, вдохновенной, слепой, у меня не было ни на гран. Тяжкий груз накладывает на человека интеллектуализм. Апофатические туманности я привык разрешать в поле рациональных координат, где не работают спасительные рецепты типа «неисповедимы пути господни».